Это "Днепровский" рудник - один из сталинских лагерей на Колыме. 11 июля 1929 было принято постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных» для осужденных на срок от 3-х лет, это постановление стало отправной точкой для создания исправительно трудовых лагерей по всему Советскому Союзу. Во время поездки в Магадан я побывал в одном из наиболее доступных и хорошо сохранившихся лагере ГУЛАГа "Днепровский" в шести часах езды от Магадана. Очень тежелое место, особенно слушая рассказы о быте заключенных и представляя их работу в условиях непростого климата здесь.
В 1928 году на Колыме нашли богатейшие месторождения золота. К 1931 году власти приняли решение осваивать эти месторождения силами заключенных. Осенью 1931 года, первую группу заключенных, около 200 человек, отправили на Колыму. Наверное неправильным будет считать, что здесь были только политические заключенные, здесь были и осужденные по дргим статьям уголовного кодекса. В этом репортаже я хочу показать фотографии лагеря и дополнить их цитатами из мемуаров бывших заключенных, находившихся здесь.
Название свое «Днепровский» получил по имени ключа - одного из притоков Нереги. Официально «Днепровский» назывался прииском, хотя основной процент его продукции давали рудные участки, где добывали олово. Большая зона лагеря раскинулась у подножия очень высокой сопки.
Из Магадана к Днепровскому 6 часов езды, причем по прекрасной дороге, последние 30-40 км которой выглядят примерно так:
Я впервые ехал на Камазе-вахтовке, остался в абсолютнейшем восторге. Об этой машине будет отдельная статья, у нее даже есть функция подкачки колес прямо из кабины, в общем крутяк.
Впрочем до "Камазов" в начале 20го века сюда добирались примерно вот так:
Рудник и обогатительная фабрика «Днепровский» был подчинен Береговому Лагерю (Берлаг, Особый лагерь № 5, Особлаг № 5, Особлаг Дальстроя) Упр. ИТЛ Дальстроя и ГУЛАГ
Рудник Днепровский был организован летом 1941 г., работал с перерывом до 1955 г и добывал олово. Основной рабочей силой Днепровского являлись заключенные. Осужденные по различным статьям уголовного кодекса РСФСР и других республик Советского Союза.
В числе их находились также незаконно репрессированные по так называемым политическим статьям, которые к настоящему времени реабилитированы или реабилитируются
Все годы деятельности "Днепровского" основными орудиями труда здесь являлись кирка, лопата, лом и тачка. Однако часть наиболее тяжелых производственных процессов была механизирована, в том числе и американским оборудованием фирмы "Дэнвер", поставляемым из США в годы Великой Отечественной войны по ленд лизу. Позднее его демонтировали и вывезли на другие производственные объекты, так что на "Днепровском" это не сохранилось.
" «Студебеккер» въезжает в глубокую и узкую, стиснутую очень крутыми сопками долину. У подножия одной из них мы замечаем старую штольню с надстройками, рельсами и большой насыпью - отвалом. Внизу бульдозер уже начал уродовать землю, переворачивая всю зелень, корни, каменные глыбы и оставляя за собой широкую черную полосу. Вскоре перед нами возникает городок из палаток и нескольких больших деревянных домов, но туда мы не едем, а сворачиваем вправо и поднимаемся к вахте лагеря.
Вахта старенькая, ворота открыты настежь, заграждение из жидкой колючей проволоки на шатких покосившихся обветренных столбах. Только вышка с пулеметом выглядит новой - столбы белые и пахнут хвоей. Мы высаживаемся и без всяких церемоний заходим в лагерь." (П. Демант)
Обратите внимание на сопку - вся ее поверхность исчерчена геологоразведочными бороздами, откуда заключенные катили тачки с породой. Норма - 80 тачек в день. Вверх и вниз. В любую погоду - и жарким летом и в -50 зимой.
Это парогенератор, который использовали для разморозки грунта, ведь тут вечная мерзлота и ниже уровня земли на несколько метров просто так уже копать не получится. Это 30е годы, никакой механизации тогда еще не было, все работы выполнялись вручную.
Все предметы мебели и быта, все изделия из металла производились на месте руками заключенных:
Плотники делали бункер, эстакаду, лотки, а наша бригада устанавливала моторы, механизмы, транспортеры. Всего мы запустили шесть таких промприборов. По мере пуска каждого на нем оставались работать наши слесари - на главном моторе, на насосе. Я был оставлен на последнем приборе мотористом. (В. Пепеляев)
Работали в две смены, по 12 часов без выходных. Обед приносили на работу. Обед - это 0,5 литров супа (воды с черной капустой), 200 граммов каши-овсянки и 300 граммов хлеба. Моя работа - включи барабан, ленту и сиди смотри, чтобы все крутилось да по ленте шла порода, и все. Но, бывает, что-то ломается - может порваться лента, застрять камень в бункере, отказать насос или еще что. Тогда давай, давай! 10 дней днем, десять - ночью. Днем, конечно же, легче. С ночной смены пока дойдешь в зону, пока позавтракаешь, и только уснешь - уже обед, ляжешь - проверка, а тут и ужин, и - на работу. (В. Пепеляев)
Во втором периоде работы лагеря в послевоенное время здесь было электричество:
"Название свое «Днепровский» получил по имени ключа - одного из притоков Нереги. Официально «Днепровский» называется прииском, хотя основной процент его продукции дают рудные участки, где добывают олово. Большая зона лагеря раскинулась у подножия очень высокой сопки. Между немногими старыми бараками стоят длинные зеленые палатки, чуть повыше белеют срубы новых строений. За санчастью несколько зеков в синих спецовках копают внушительные ямы под изолятор. Столовая же разместилась в полусгнившем, ушедшем в землю бараке. Нас поселили во втором бараке, расположенном над другими, недалеко от старой вышки. Я устраиваюсь на сквозных верхних нарах, против окна. За вид отсюда на горы со скалистыми вершинами, зеленую долину и речку с водопадиком пришлось бы втридорога платить где-нибудь в Швейцарии. Но здесь мы получаем это удовольствие бесплатно, так нам, по крайней мере, представляется. Мы еще не ведаем, что, вопреки общепринятому лагерному правилу, вознаграждением за наш труд будут баланда да черпак каши - все заработанное нами отберет управление Береговых лагерей" (П. Демант)
В зоне все бараки старые, чуть-чуть подремонтированы, но уже есть санчасть, БУР. Бригада плотников строит новый большой барак, столовую и новые вышки вокруг зоны. На второй день меня уже вывели на работу. Нас, трех человек, бригадир поставил на шурф. Это яма, над ней ворот как на колодцах. Двое работают на вороте, вытаскивают и разгружают бадью - большое ведро из толстого железа (она весит килограммов 60), третий внизу грузит то, что взорвали. До обеда я работал на вороте, и мы полностью зачистили дно шурфа. Пришли с обеда, а тут уже произвели взрыв - надо опять вытаскивать. Я сам вызвался грузить, сел на бадью и меня ребята потихоньку спустили вниз метров на 6-8. Нагрузил камнями бадью, ребята ее подняли, а мне вдруг стало плохо, голова закружилась, слабость, лопата падает из рук. И я сел в бадью и кое-как крикнул: «Давай!» К счастью, вовремя понял, что отравился газами, оставшимися после взрыва в грунте, под камнями. Отдохнув на чистом колымском воздухе, сказал себе: «Больше не полезу!» Начал думать, как в условиях Крайнего Севера, при резко ограниченном питании и полном отсутствии свободы выжить и остаться человеком? Даже в это самое трудное для меня голодное время (уже прошло больше года постоянного недоедания) я был уверен, что выживу, только надо хорошо изучить обстановку, взвесить свои возможности, продумать действия. Вспомнились слова Конфуция: «У человека есть три пути: размышление, подражание и опыт. Первый - самый благородный, но и трудный. Второй - легкий, а третий - горький».
Мне подражать некому, опыта - нет, значит, надо размышлять, надеясь при этом только на себя. Решил тут же начать искать людей, у которых можно получить умный совет. Вечером встретил молодого японца, знакомого по магаданской пересылке. Он мне сказал, что работает слесарем в бригаде механизаторов (в мехцехе), и что там набирают слесарей - предстоит много работы по постройке промприборов. Обещал поговорить обо мне с бригадиром. (В. Пепеляев)
Ночи здесь почти нет. Солнце только зайдет и через несколько минут уже вылезет почти рядом, а комары и мошка - что-то ужасное. Пока пьешь чай или суп, в миску обязательно залетит несколько штук. Выдали накомарники - это мешки с сеткой спереди, натягиваемые на голову. Но они мало помогают. (В. Пепеляев)
Вы только представьте себе - все эти холмы породы в центре кадра образованы заключенными в процессе работы. Почти все делалось вручную!
Вся сопка напротив конторы была покрыта извлеченной из недр пустой породой. Гору будто вывернули наизнанку, изнутри она была бурой, из острого щебня, отвалы никак не вписывались в окружающую зелень стланика, которая тысячелетиями покрывала склоны и была уничтожена одним махом ради добычи серого, тяжелого металла, без которого не крутится ни одно колесо, - олова. Повсюду на отвалах, возле рельс, протянутых вдоль склона, у компрессорной копошились маленькие фигурки в синих рабочих спецовках с номерами на спине, над правым коленом и на фуражке. Все, кто мог, старались выбраться из холодной штольни, солнце грело сегодня особенно хорошо - было начало июня, самое светлое лето. (П. Демант)
В 50е годы механизация труда уже была на достаточно высоком уровне. Это остатки железной дороги, по которой руда на вагонетках опускалась вниз с сопки. Конструкция называется "Бремсберг":
А эта конструкция - "лифт" для спуска-подъема руды, которая впоследствии выгружалась на самосвалы и отвозилась на перерабатывающие фабрики:
В долине работало восемь промывочных приборов. Смонтировали их быстро, только последний, восьмой, стал действовать лишь перед концом сезона. На вскрытом полигоне бульдозер толкал «пески» в глубокий бункер, оттуда по транспортерной ленте они поднимались к скрубберу - большой железной вращающейся бочке со множеством дыр и толстыми штырями внутри для измельчения поступающей смеси из камней, грязи, воды и металла. Крупные камни вылетали в отвал - нарастающую горку отмытой гальки, а мелкие частицы с потоком воды, которую подавал насос, попадали в длинную наклонную колодку, мощенную колосниками, под которыми лежали полосы сукна. Оловянный камень и песок оседали на сукне, а земля и камушки вылетали сзади из колодки. Потом осевшие шлихи собирали и снова промывали - добыча касситерита происходила по схеме золотодобычи, но, естественно, по количеству олова попадалось несоизмеримо больше. (П. Демант)
Вышки охраны располагались на вершинах сопок. Каково там было персоналу, охранявшему лагерь в пятидесятиградусный мороз и пронизывающий ветер?!
Здесь работали легендарные "Полуторки" (ГАЗ-АА). Ну а это кабина 2-тонной 3-осной машины ГАЗ-ААА.
Пришел март 1953 года. Траурный всесоюзный гудок застал меня на работе. Я вышел из помещения, снял шапку и молился Богу, благодарил за избавление Родины от тирана. Говорят, что кто-то переживал, плакал. У нас такого не было, я не видел. Если до смерти Сталина наказывали тех, у кого оторвался номер, то теперь стало наоборот - у кого не сняты номера, тех не пускали в лагерь с работы.
Начались перемены. Сняли решетки с окон, ночью не стали запирать бараки: ходи по зоне куда хочешь. В столовой хлеб стали давать без нормы, сколько на столах нарезано - столько бери. Там же поставили большую бочку с красной рыбой - кетой, кухня начала выпекать пончики (за деньги), в ларьке появились сливочное масло, сахар.
Пошел слух, что наш лагерь будут консервировать, закрывать. И, действительно, вскоре началось сокращение производства, а потом - по небольшим спискам - этапы. Много наших, и я в том числе, попали в Челбанью. Это совсем близко от большого центра - Сусумана. (В. Пепеляев)
И чтобы представить масштабы все этого - видео Димы
Со времени выхода указа, положившего начало Большому террору, прошло 75 лет. За это время в поселке Аджером, где в 1937 году было открыто одно из самых больших в Республике Коми отделений ГУЛАГа, спилили вышки, повесили занавески на месте решеток, обклеили розовыми обоями тюремный изолятор...
Наладили сбор грибов на лагерных кладбищах и включили историю лагеря в школьный курс краеведения. Обжили ГУЛАГ.
Бывшее здание лагерной администрации. Сейчас — коррекционная школа-интернат
Когда замглавы районной администрации Александра Барановская переехала в здание бывшей лагерной конторы, стало ей тревожно.
— Ночью тихо, — вспоминает она, — и вдруг ступени скрипят, будто кто-то по лестнице спускается. Выхожу — нет никого…
Барановская — человек пришлый, сон коренных жителей Аджерома духи умерших не тревожат: суеверий в поселке нет, громких преступлений не помнят, а самоубийства если и случались, то, как здесь говорят, «по синей волне» (т.е. спьяну).
Конечно, интернатские дети любят страшилки про то, как бродят ночами по коридорам призраки заключенных (интернат занял три корпуса бывшей лагерной администрации), но это же дети. Да и интернат коррекционный.
В воспоминаниях местных лагерь предстает малозаметным, мирным и почти идиллическим местом. «Был он и был, — говорят местные. — Словно завод». Зато сторожилов — лагерных охранников — помнят пофамильно: Мельников мог стрельнуть по безоружной колонне заключенных; жена Никулина всегда лезла вперед в магазинах («Что мне с вами, урками, в очереди стоять?»), а из Краюхина получился отличный участковый: «У него всегда при себе водка во фляжке была и соленый огурец в кобуре».
В Аджероме охранников называют «стрелки». «Потому что они расстреливали», — объясняют все. Кажется, немного гордятся.
Лагерным поселок Аджером на юге Республики Коми в 50 км от Сыктывкара был около 20 лет. Первых ссыльных выгрузили здесь, на необитаемом берегу реки Вычегды, в октябре 1932-го. Жили в землянках — следы пяти до сих пор видны в лесу. Валили лес, строили бараки. К весне ссыльных было уже несколько тысяч.
Людей везли из Прибалтики, Польши, Финляндии. Летом 1937-го рядом с поселками ссыльных открыли Локчимский исправительно-трудовой лагерь. Жители соседних сел рассказывали, как мимо них в верховья реки Локчим шли бесконечные колонны зэков. Обратно не возвращались.
Столицей лагеря с администрацией, бухгалтерией, больницей, складами, домами лагерного начальства и даже собственным аэродромом стал поселок Пезмог (в 1976-м его переименовали в Аджером).
Остальное — легенды. Якобы начальник лагеря каждые выходные летал в Москву в ресторан, а по лагерю ездил на собственном автомобиле, которых в Коми до того и не видели. Будто на лагерной агробазе в открытом грунте выращивали арбузы (к каждому было приставлено по зэку), а голод доводил до каннибализма…
Сейчас Аджером — тихий поселок вдалеке от больших трасс. Число жителей — около тысячи человек — не меняется несколько десятков лет. Главные рабочие места — бюджетные: школа, интернат, администрация. Мужчины вербуются на заработки на Север, дети уезжают учиться в Сыктывкар.
Поселок вырос из лагеря в прямом смысле. Больше половины жителей — потомки заключенных, ссыльных и лагерной охраны. Бараки, лагерная больница, администрация и тюрьма теперь — квартиры, дачи и жилые дома. Сохранились даже топонимы: «агробаза» (здесь заключенные растили картошку и помидоры), «шанхай» (тут ютились в бараках ссыльные), Кремль (здесь жил лагерный начальник), «аэродром»…
Когда едешь в Аджером, ожидаешь встретить полуразрушенные бараки и мрачные лагерные руины. На деле лагерные «мазанки» — обмазанные известкой дома — давно покрыли сайдингом, остатки заборов и вышек растащили на дрова. И если ГУЛАГ, определивший облик Инты или Воркуты, прочитывается в их архитектуре не меньше, чем в их архивах, то Аджером скрыл лагерное прошлое за свежей побелкой, дровяными сараями, огородами, пестрыми обоями и цветочными клумбами. Загородился от него сельским уютом. Не уничтожил его, а прикрыл, обжил и обогрел, как новые жильцы обживают брошенные когда-то дома.
На обочинах дорог в Аджероме до сих пор видны деревянные руины лагерных жилищ и кирпичные — брошенных свинарников 60-х годов. Через поселок прошли три главных хозяйственных проекта СССР: сталинский ГУЛАГ, хрущевское свиноводство, брежневская мелиорация. Два последних погорели, не выйдя за пределы своего времени. Проект «ГУЛАГ» оказался самым масштабным: архитектура и дух лагеря живут до сих пор.
Свой крест
Аджеромская школа стоит не на костях. Это первое, что вам скажет любой учитель. Мол, все говорят, что школа у нас на костях, но лагерное кладбище аж в 300 метрах, а что мальчишки череп нашли — так это вообще на другой стороне поселка случилось.
Аджеромская школа
Историю ГУЛАГа в школе проходят на уроках языка коми и в рамках курса краеведения. Ведет курс Зинаида Ивановна, которой «эту тему», как она говорит, навязали. Вместе с ней навязали и летнюю практику — 70 часов работ, за которые школьники получают по 1500 рублей из бюджета районной администрации и сыктывкарского фонда «Покаяние». Этим летом в рамках практики мальчики починяли забор и красили спортзал. А девочки ходили по домам, собирали воспоминания о ГУЛАГе.
— Что вы им на уроках говорите? — спрашиваем Зинаиду Ивановну.
— Ну что сидели тут без вины виноватые. А почему сидели — это вам на уроках истории в 9-м классе скажут.
— А Солженицына дети читали?
— На литературе, может, и читали, только зачем? — вскидывается Зинаида Ивановна. — Антоныч говорит, что про наш Локчимлаг у Солженицына — всего одна фраза.
Память о репрессиях в Аджероме вообще делегирована Антонычу. Директор Дома пионеров поселка Корткерос (соседнего с Аджеромом райцентра) Анатолис Антанас Смилингис, для местных — Антоныч — аджеромский Солженицын и Горбачев в одном лице. Родителей Смилингиса депортировали в Пезмог из Литвы в 1941-м, когда Анатолису было 14. Уже 60 лет он собирает информацию о лагерях, последние 20 — заставляет о них говорить.
Мы встречаемся с Антонычем в Доме пионеров. Он разворачивает бесконечные папки с фотографиями бараков Локчимлага, записями интервью бывших сидельцев, картами лагпунктов и кладбищ…
Анатолий Смилингис
За 70 лет Смилингис пешком исходил всю Коми, видел остатки лагерей и спецпоселений, слушал рассказы лагерников, нанес на карту около 50 забытых лагерных поселков и больше 20 захоронений (в архивах ФСБ эти сведения закрыты до сих пор).
— Много ли кладбищ осталось? — спрашиваем мы.
— Конца не будет, — спокойно говорит он.
На месте безымянных могил Антоныч установил 16 крестов, первый из них — на кладбище Второго участка, поселка ссыльных, где жил сам. К администрации района не обращался: нашел в металлоломе две толстые трубы, сварил крестом…
— А табличку на кресте как сделали? — спрашиваю из вежливости, но Смилингис вдруг теряется.
— Понимаете… у нас тут ракеты с Плесецка падают. Ну и это… В общем, это из космоса металл.
Заниматься поиском кладбищ Антоныч не собирался. Просто лет 10 назад незнакомый москвич попросил его найти могилу отца, похороненного на лагерном кладбище около поселка Нидзь.
— Звоню знакомым из Нидзя, спрашиваю: кладбище у вас есть? — вспоминает Смилингис. — Есть, говорят, только там песчаный карьер. Приехали, видим: карьер, яма, экскаваторы и на песке — человеческие кости.
Дальше Смилингис сам выкапывал из песка кости и черепа, ходил в местную администрацию, заклинал остановить работы. Останки захоронили, но через несколько месяцев выяснилось, что часть костей вместе с песком вывезли в поселок Усть-Локчим, где они все лето пролежали на улице перед клубом. Теперь Смилингис ищет кладбища сам.
— А нужны вам эти могилы? — провоцирую я. Антоныч молчит.
— Я пацаном на Втором участке работал, — медленно говорит он. — Привезли к нам ссыльных иранцев. Старики сгорбленные, худые. Начальник смены говорит: отведешь на делянку, покажешь, как валить лес. Веду их километр по снегу — еле-еле идут. Четыре человека, один топор, одна пила. Привел, спилил сухостой, развел костер, показал, что как… Сказал: вечером приду принимать. А вечером иду — и чувствую, что-то не так. Тревога у меня. Подхожу поближе: ни костра, ничего… А они как сидели — так и сидят. Ни полена в костер не подкинули. Долго мне потом снилось, как я, пацан, прихожу принимать — а они, мертвые, сидят.
Могилы своих родных Смилингис не знает: отца расстреляли в 41-м под Красноярском, мать через год умерла где-то в Коми.
Ямки и бугорки
Как-то в начале 90-х аджеромец Николай Андреевич пошел на огород сажать картошку. «Смотрю, — говорит, — а посреди огорода оградка и крестик». Оказалось, приезжали внуки ссыльной, огородили бабушкину могилу…
Умирали в Локчимлаге много. Если верить архиву НКВД, в 1939 году здесь было 26 242 заключенных, в 1941-м — только 10 269, хотя все это время этапы продолжали приходить. Как посчитал Смилингис, 8 кубометров древесины стоили одну человеческую жизнь.
Захоронения были групповыми: круглые ямы посреди вырубленного лагерниками леса. Пока яма не заполнялась, ее прикрывали ветками, потом закапывали. Старики помнят, как их матери ходили в лес и украдкой присыпали торчащие ноги и руки землей.
Пока что Антоныч нашел 10 кладбищ Локчимлага. Начинаются они сразу за поселком, так что леса вокруг кажутся изрыты ямами. Лет 70 назад на месте ям были холмы, но земля осела, слежалась, могилы провалились.
Про ямы в лесах вокруг Аджерома знают все. Мнения расходятся только в двух пунктах. Пункт первый: расстреливали в лесах или только хоронили умерших (большинство уверено, что расстреливали). Пункт второй: можно ли собирать в ямах грибы и ягоды, или надо идти в дальний лес? Большинство собирает.
Вопрос про грибы — принципиальный. Летом полпоселка высыпает на трассу продавать собранные в лесу белые, маслята, бруснику и морошку. Морошка, правда, растет за 20 км от поселка, поэтому выходить за ней принято в три часа ночи. Зато хорошие деньги: 30 рублей за стакан.
— Мы с детства знали: где кладбища — там ямки. Где ямки — там сыро и самые маслята, — говорит школьная библиотекарь Людмила Жамалетдиновна. — Иду по грибы и всегда себе говорю: «Ну, незнакомый человек, что ты мне сегодня дашь?» Только я эти грибы всегда продаю, сама не ем.
— Да ладно, — удивляется учительница Галина Ивановна. — Это же дар!
— На костях-то?
— Ну и что! С того света — нам.
Смилингис долго водит нас по лесу, показывает старые землянки, места расстрелов, обходит старые мшаные ямы. Поднимаются узкие молодые сосны, шелестит нежный березовый подлесок, косо падает солнце на густой, жесткий ягель… Я вдруг понимаю, что лес рос вместе с кладбищем, первые ямы появились на свежих лесоповалах, сосны поднимались из земли одновременно с тем, как уходили в нее неупокоенные, неоплаканные тела.
Но — парадокс — здесь, где смерть должна быть растворена в жизни, сплетена с ней, как корни сосен с безымянными могилами меж них, — она оказалась выброшена из нее, забыта, поросла победительным мхом. Кладбища выключены из поселковой топографии, а смерть — выключена из жизни, из мысли, из памяти. Люди, приехавшие в Аджером в 60-х, еще помнят редкие кресты и оградки посреди леса — могилы ссыльных. Сейчас могила с крестом и оградой всего одна. Остальное — просто лес.
Одно из лагерных захоронений
В Кремле
Кремль стоял в самом центре лагеря. Кремль был окружен двойным частоколом из бревен. Наверху частокола торчали пики, между частоколами бегали цепные собаки. 20 зон было в Коми ССР, и все они подчинялись этому Кремлю. Бывало, прискачет из Кремля стрелок на белом коне, заберет с собой человека — и не вернется человек тот уже никогда…
Дом, породивший столько мифов, построили в 1932-м для семьи начальника лагеря. Когда лагерь закрылся, там сделали детский дом, затем общежитие школьных учительниц, большую коммуналку, и к 80-м практически бросили.
— Казалось, вот-вот упадет дом. А когда ремонт стали делать, муж балки пилил — прямо искры летели, будто они железные.
Мы сидим у хозяйки Кремля Веры Вячеславовны Кутькиной. Теперь старый дом кажется пристройкой к новому, выстроенному Кутькиными за эти годы. На заднем дворе — кролики, козы и куры. На лужайке перед домом — аккуратный огород и целый фонтан.
Кремль и его нынешняя хозяйка
Кремль стоит на холме, перед старицей реки Вычегды, на самом высоком месте поселка. Раньше от дверей к воде вела дощатая, давно сгнившая лестница.
— Вода была высокая, рыбы много, — рассказывает Кутькина. — Говорят, 200 граммов хлеба этим, как его, заключенным, давали, и еще рыбную похлебку. И каждую ночь стреляли! И там вон, в лесу, хоронили.
Еще Вера Вячеславовна слышала, что в соседнем доме жил персональный извозчик начальника лагеря, а когда к офицерам приезжали жены, они вместе катались по реке на лодочках. У жен были белые кружевные зонтики, длинные платья и носочки с оборочкой. Вера Вячеславовна даже ищет в семейном альбоме фото таких же белых носочков, но не находит и покорно вздыхает: «У нас-то носили попроще. Это у офицеров был люкс».
…Я долго сижу на холме у реки. С 30-х уровень воды упал, и сквозь тину проглядывают призраки топляков. Овраг вырос, на склоне выступили наружу скрюченные, хищные корни сосен. На другом берегу начинаются заливные луга, Кремль возвышается над ними, и я вдруг понимаю, что в основе планировки лагерного поселка лежит матрица дворянской усадьбы; новое чекистское дворянство выстраивало свой мир по привычной, уничтоженной, но не исчезнувшей схеме: парк, парадный спуск к воде, дома крепостных стрелков вокруг…
На ночь Вера Вячеславовна оставляет нас у себя. В спальне начальника лагеря летом гостят ее внуки, поэтому теперь здесь розовые обои с котятами, плюшевые игрушки, календарь с кроликами… Сумерки в комнате кажутся красными, наверное, от шторы.
— Послушайте, — не выдерживаю я. — А вы помните, что подумали, когда узнали, что будете жить в доме начальника лагеря?
— Помню, — из красной дымки откликается Вера Вячеславовна. — Какое счастье, что у меня теперь есть собственный дом.
Спится в Кремле хорошо. Душно, правда. И комары.
Тюрьма-изолятор
На входе в гостиную в доме Сюткиных висит гирлянда из разноцветных бусин. Она переливается на свету, покачивается, бликами разбегается по дивану, коврам, розовым обоям и картине Васнецова «Три богатыря».
— Дверь тут была, — Александр Авенирович Сюткин небрежно отдергивает гирлянду. — С глазком. Вон, на косяке крюк, видите? Туда щеколда крепилась. Здесь общая камера была.
— А на кухне?
— Какая кухня, это следственный изолятор!
Но больше всего Сюткин гордится своей спальней: «Это камера-одиночка. Отсюда уводили и, говорят, больше не приводили».
В здание бывшей тюрьмы Александра привезли в 61-м году, ребенком. Когда в конце 50-х его бабушка-ссыльная переехала сюда, на столах еще лежали толстые папки со следственными делами.
— Меня всё спрашивают: не страшно ли тебе тут? — говорит Сюткин. — Так я ведь не присутствовал, когда здесь сидели. Жил и жил. Нет, я не спорю, наверное, выносили груз-200. От голода, холода… Думаете, кормили их тут?
О прошлом Сюткин немного жалеет: «Была у нас и лесная промышленность, и мелиорация, и совхоз». Теперь, когда работы в поселке нет, Сюткин, как и половина здешних мужчин, ездит на заработки на Север.
— Нефть-газ, — зло объясняет он. — Держат одни бандиты. Нахапали в 90-е…
— Саш, ты осторожнее, — выглядывает из кухни его жена, учительница Елена Ивановна. — Сейчас такое время, за эти слова могут и…
— Да ладно, я свою жизнь прожил, — отмахивается муж. Но про время, похоже, согласен.
— А сталинисты в Аджероме есть? — спрашиваем.
— Ой, у нас таким не интересуются, — удивляется Елена Ивановна.
— Единовластие тут, — соглашается Александр Авенирович. — Митингов не бывает. И этих ваших, московских, нет. Ну, националистов.
— Да у нас вообще никакого очага культуры, — вздыхает Елена Ивановна.
Елена Ивановна и Александр Авенирович дома
На чердаке дома отчаянно пахнет смолой, накаленным на солнце деревом, пылью. Падает в слуховые окна теплый вечерний свет, обтекает печные трубы…
— Вон их, труб, сколько, по печке на каждые две камеры, — взмахивает рукой Сюткин. — Сюда гляньте.
На тяжелую деревянную балку над печной трубой падает солнечный луч. «Печь сложена: бригадир Игнатова, печники Мерилин и Лазарев. 7.09.1938» — читаем мы.
Сцены семейной жизни
…На старых черно-белых фотографиях в альбоме Генераловых — счастливые сцены семейной жизни. Уютные тетки в пуховых платках улыбаются фотографу, два пацана в ушанках солидно опираются на ружья. Сухой большеносый старик с лохматыми бровями держит на руках очень закутанного, круглого от одёжек внука. Тот же старик с женой, насупившийся и сердитый. То ли выражение лица действительно злобное, то ли мне уже кажется…
— Ну, что не добрый он был — это точно. Нас-то, мелких, мог и отшлепать, а жену, наверное, гонял. Тогда это модно было — жен гонять, — Нина, жена внука Генералова заливисто смеется.
Старший лейтенант Генералов, уверены в Аджероме, отвечал за исполнение расстрельных приговоров.
На службу в лагерь фронтовик Иван Егорович Генералов попал после войны. Про работу дома никогда не рассказывал, бабушка при таких вопросах резко глохла и переводила тему. «А отец и сам ничего не знал», — уверен внук Генералова Алексей. Он хорошо помнит, что деда не любили. Но на него отношение поселковых к деду не перешло.
После закрытия лагеря Генералов стал лесником. Держался независимо, ходил по лесам один. «Словно звало его что-то», — сплетничают в Аджероме. И охотничье ружье у него было странное. Говорили, слишком длинное, словно бы не на зверя. А зимой 1997-го 83-летний Генералов ушел.
Искали его четыре дня, прочесали все ближние леса. Но нашли уже в сорока километрах. Обе ноги у стрелка были обморожены, пришлось ампутировать. Умирал он, говорят, тяжело. На расспросы родных отвечал, что позвали его в лес фронтовые друзья.
Только грибы
— Чё, из Москвы прям? Не, реально? В наш поселок на «ад-»?!
Вечером жизнь Аджерома сосредотачивается вокруг магазина «Для вас». Приезжим тут же вспоминают дежурную аджеромскую шутку про «хорошее место на «ад-» не назовут» и расхожую историю про песок: мол, зэки траву вытоптали, теперь здесь всюду пески, из-за них дожди над Аджеромом не проливаются, и летом здесь всегда засуха (мы думали, это байка, но, когда вернулись из накаленного жарой Аджерома, оказалось, что вокруг него бушевали грозы).
— Проклятое у нас место, девушки. Может, лагерь нас проклял. Вокруг дождик идет — у нас нет. Боженька, дай нам дождик! Нету… — пьяно вздыхает 30-летний Саня. В поселок он попал маленьким, вместе с мамой: «Она не зэчка, ничего такого. Просто несчастливая».
Спрашиваем, осталось ли что в поселке от лагерных времен. Все вспоминают агробазу и «шанхай».
— А чё за яма у нас в лесу, где грибы? На х…я яма, бл…? — вдруг задумывается аджеромец Витя.
— До х… у нас ям, — отмахивается его приятель Сергей. — Чё, водки взял, а вина нет? — это уже другу.
— Проклятые мы, совсем проклятые, — пьяно вздыхает Саня. Остальные ржут.
— Надо порыться в ямах-то. — Вите явно нравится эта мысль. — Может, каску найду или штык.
— Какую каску, там заключенные, они не воевали!
— Да? — Витя минуту переваривает информацию. — Но чё-то ж от них осталось? Блин, по ходу только грибы.
По три рубля
Девять утра, окраина Аджерома. На пути к лагерному кладбищу натыкаемся на огромную яму. Внутри — куст ржавой металлической ленты, вокруг — человек семь: пиво, водка, закуска, лопаты…
— Ты гля, чё нашли, каждая — два кило!
Копатель Володя показывает тележку, заваленную проржавевшими, покрытыми землей звеньями тракторных гусениц. На ощупь звенья шершавые, холодные и тяжелые, действительно два кило. Еще в тачке куски трубы и той самой металлической ленты. В общем, удачное получилось утро.
— Это еще что, — отмахивается Володя. — Тут везде металл! Здесь же лагерь был, знаешь? Пошли в лес, могилы покажу!
Копают ребята круглый год, конечно, когда не собирают грибы и не пьют.
Подработать можно, но на жизнь не хватает, большую часть «лагерного металла» снесли в скупку еще в 90-е, а проволоку разобрали еще раньше: огороды обнести.
— Да чё той проволоки-то. Знаешь, сколько на килограмм нужно? Это ж просто… — Володя пытается подобрать слова. — Лагерное наследие, а не металлолом.
В Аджероме лагерное наследие принимают по 3 рубля за кило. Зато в Корткеросе — уже по 5 рублей.
Лагерная больница
Сохранение исторической памяти в Корткеросском районе — заслуга не только Смилингиса, но и, как это ни удивительно, президента Путина. Особенно это удивительно Смилингису.
Дело в том, что еще во время первого срока президентства Владимир Путин собирался приехать в Коми. Администрация республики вспомнила, что где-то здесь в 1972 году президент проходил практику в студотряде, и решила, что ему захочется посмотреть эти места.
В одну ночь трассу от Корткероса мимо Аджерома заасфальтировали, обочины вычистили, а в канаве у дороги (чтобы кортежу не поворачивать) воткнули камень с табличкой: «Узникам лесных лагерей».
Большой розоватый камень Смилингис с женой незадолго до того нашли в лесу, перевезли в Аджером и решили установить на видном месте в поселке.
— Утром зовут меня: приходи, будем твой камень открывать, — вспоминает Смилингис. — Смотрим: а его прямо в колею у дороги воткнули. Будто снова людей в яму бросили.
А Путин так и не приехал. «Спасибо ему», — сдержанно говорит Смилингис, не поясняя, за что.
Сейчас лестница к камню уже подгнила, за ним виднеются следы костров, а вокруг высажены мелкие желтые цветы.
Анатолий Смилингис с женой Людмилой Королевой у мемориального камня
— Я долголетние посадила, чтобы каждое лето были, — говорит Валентина Вокуева. — На 30 октября я заранее котелок супа варю, чай завариваю, костер развожу. Ветераны приходят, дети репрессированных — всего человек 10. Сидим тут и поминаем. И маму мою поминаем, она стрелком была.
Дом Валентины и Василия Вокуевых — на окраине «шанхая», памятник — сразу за их огородом. Смилингис уверен, что раньше в доме Вокуевых была лагерная больница, но Валентина не согласна: «Зубной врач тут был. Где у нас спальня — там жил. А где телевизор — там уже зэков лечил».
Дом Вокуевы купили после свадьбы: «Мы ж молодые, нам надо общаться-якшаться». Сделали пристройку, поставили кухню, «дети как грибы пошли».
— Я в школу хожу и вижу: каждый день трактор за мной едет. Из школы иду — опять едет. Приду домой — трактор под окнами стоит. Я теперь думаю, Васька за мной подглядывал. Потому что я иногда разденусь, встану около зеркала — я ж девушка молодая, — смотрю на себя… А занавески-то открыты.
— Следил я за ней! — тихий Василий Васильевич внезапно подскакивает. — Да я к дому близко не подходил! Пиздит, бл…! — он обиженно хлопает дверью.
— Потом танцевать позвал, — невозмутимо продолжает Валентина. — Но я не пошла, потому что выпивший был. «Я, — говорю, — с пьяными не танцую!» Он ушел, возвращается: «Мне парни сказали, если не идет танцевать — надо по морде дать». — «Ой, — говорю, — я бы тебе сдачи дала. Знаешь, как я драться люблю?» Вот и живем до сих пор. Вась, поди сюда, поцелую!
Лагерного врача, который жил в их доме, Валя видела лично: семья переехала в поселок в 50-х. Детство у Вали было счастливым. Мама работала на вахте, Валя ею гордилась. «Красивая: в бушлате, с ружьем. Заключенные, которые остались здесь жить, очень ее уважали. Они овощи на агробазе убирали, а она на проходной проверяла, не вынесли ли они чего. Нащупает, например, что в шапке картошка, — но никогда не выдаст».
— А не делили в поселке, кто был заключенным, а кто охранником?
— Да не-ее! — отмахивается Валентина. — Всё було о-кэй.
Правда, между собой родители Валентины всегда разговаривали тихо: «Громко, говорили, нельзя, а то «черный ворон придет. Уши везде есть». Мне четыре годика было, а у нас радио висело - черное, страшное. Так я думала, радио — эти и есть уши».
Главной новостью по радио были побеги. Пока по лесам в поисках беглых бродили отряды стрелков, а из псарен за агробазой спускали собак, местные отсиживались по домам. Случалось это, правда, не часто: бежать в Коми некуда.
Летом дети пропадали на конюшнях (у агробазы был свой табун). Конюх, ссыльный кореец Цойхари, разрешал им ухаживать за лошадьми.
— Мы каждого коня почистим, обиходим, отгоним на пастбище, — вспоминает Валя. — Отойду подальше, чтобы Цойхари не видел, вспрыгну без седла верхом. И так классно! Пущу его в галоп, руки в стороны раскину — и лечу-у!
И, сама уже бабушка, Валя счастливо улыбается, вспоминая, как летел ее конь по холмам и оврагам, вдоль колючей проволоки, мимо бараков и вышек, далеко, далеко по холмам.
И имя у коня было — Нежный.
«Политические»
Каждому, с кем мы говорим в Аджероме — и жертвам репрессий, и детям их конвоиров, — мы задаем одинаковые, простые вопросы: за что люди сидели? Как попадали в лагерь? Кто в репрессиях виноват?
Ответы неразличимы.
«Политика такая была. Чтобы боялись. При Сталине все боялись».
«Политические они были. А за что сели — этого я не спрашивал. Как-то я безразличен был к этому. Учился, служил, работал».
«Лагерь организовали — вот зэков и отправляли».
«Зачем нам спрашивать, за что? Нас не трогают — ну и ладно».
«Это политика! Это всё политика. Мы не преступники, мы ничего не сделали. Это такой крест Господь нам дал».
Аджером до сих пор кажется придавленным страхом. Не тем, при котором опасаешься что-то делать, — тем, что стирает из сознания саму мысль о возможности действия.
За годы в Аджероме выработался особый, лживо-уклончивый язык. Лагерные кладбища на нем превратились в «захоронения», могилы — в «холмики» или «бугорки», слово «лагерь» стало простым топонимом, а про ГУЛАГ никогда не говорят «закрылся». Только — «закончился».
Воспоминания аджеромцев о ГУЛАГе кажутся рассказами о такой belle epoque: мама была молодой, на папе ладно сидел офицерский китель, рядом жил добрый лагерник дядя Леша, дружили всем бараком, и по пятницам в клубе играл гармонист. В этом светлом, как летние ночи в Коми, и пронзительном, как звуки гармони, детском счастье растворяются незамеченные и незапомненные вышки, оцепление из колючки и «ямки» в лесу.
Кажется, за 70 лет в сознании людей произошло странное вытеснение: то, о чем нельзя говорить, словно перестало существовать. Но лагерное не уничтожено, не вытравлено из памяти, а лишь перешло на какие-то другие, глубинные уровни сознания и скрыто там, как дранка под свежей черепицей бывшей тюрьмы.
Я вспоминаю другие посмертные, оставленные людьми лагерные места: балки на молибденовых рудниках на Алтае с забытыми внутри мисками и полуистлевшими бушлатами. Всполохи кипрея на месте сгоревших бараков вдоль Вишеры. Брошенные шахты Воркуты. И думаю, что эта жизнь: уходящая, размывающаяся, оставляющая после себя запустение и руины — гораздо честнее душного уюта лагерных жилищ.
Сувенир
— Вы про проволоку колючую спрашивали? Поехали, покажу.
Сын стрелков Евгений Глебович Власов везет нас к родительскому дому. «Волга» подпрыгивает на песчаной дороге, и на обочине видны рассохшиеся, выбеленные солнцем, поросшие ягелем доски — бревенчатые мостовые лагерных времен.
Посреди дома 1937 года постройки — неожиданно аккуратные кровати с железными спинками и высокими подушками, обои в крупные розы, на холодной печи — самовар. Кажется, вот-вот выйдет мама-конвоир и папа-стрелок.
Раньше в соседнем доме жил отсидевший 25 лет зэк Опарин, в следующем — лагерный стрелок Бородулькин. Общались по-соседски, вместе выпивали по вечерам. Дальше — дом Коваленко: власовца, зэка, после — поселкового механика. В Аджероме его уважали, только с Днем победы не поздравляли.
У забора, за аккуратными грядами картошки, торчит большой рыжеватый куст — прикрытый травой моток проволоки.
Власов дергает его из земли, как огромный сорняк. Проволока упруго пружинит, и над грядками повисает металлический отзвук, будто дернули тетиву. Кажется, проволока проросла в почву, ушла спутанными корнями в землю, встроилась в природный круговорот веществ.
На прощание Власов отламывает нам ветвь куста — «на сувенир». Сверху проволока проржавела, истончилась, поросла желтоватым мхом. Но на сломе опасно и весело серебрится. Как новая.
P.S. Недавно корткеросский дачник нашел у себя на огороде голову Сталина. Выкопал, почистил и принес Смилингису — «чтоб не пропала». Голову поставили в Доме пионеров, в районной газете вышла заметка.
— Через месяц стучится пенсионер, — вспоминает Смилингис. — Рассказывает: когда он был маленький, голова стояла у входа в корткеросскую школу. Все, кто входили, должны были снять перед головой шапки и сказать: «Здравствуйте».
А потом разразился ХХ съезд. К деду нынешнего пенсионера, тогда — сторожу школы, пришел директор и приказал: Сталина снять, бюст разбить, обломки убрать.
Сторож был ссыльным, но вождя любил. Разбить бюст его рука не поднялась. Как рассказал внук Смилингису, дед разбудил его ночью, привел к школе, отмерил шагами расстояние от угла, вырыл яму, закопал Сталина и сказал: «Запомни. Я-то умру, а ты, когда придет время, — выроешь».
Теперь голова стоит в Доме пионеров среди прялок, самоваров и туесов. Глаз у вождя подбит, кусок щеки выпал, усы обтерлись…
— Здороваться и шапки снимать, представляешь? Даже мне трудно представить, что это было. — Смилингис поправляет голову, и у нее тихо, как в замедленной съемке, начинает разваливаться лицо.
— Нос падает! Держи Сталину нос!
Вечереет, за окнами слышен лай собак и гул комаров, от прялок пахнет сырым деревом, от головы — влажной землей. Чертыхаясь и ворча, бывший ссыльный прилаживает бывшему тирану нос. И вдруг кажется, что осталось их, свидетелей времени, только двое. И нет в целом свете никого, кроме них.
Елена Рачева, Анна Артемьева (фото); Аджером — Корткерос, Россия, опубликовано в Новой Газете
Несомненно, история ГУЛАГа – это разрушенные судьбы людей, потеря близких, подорванное здоровье и несбыточные надежды. Это история страны, история детей, оставшихся без родителей в детских домах. Это история несделанных открытий, изобретений, ненаписанных книг. Это история мучений и глупости. Это история о том, как сомнительная мечта о всеобщей справедливости и поиск счастья через насилие стала историей беззакония, мук и террора.
Первые лагеря на территории Советской республики появились летом 1918 года. Правительственные распоряжения, предписывали проводить «беспощадный массовый террор» против классовых врагов, «сомнительных » отсылать в концентрационный лагерь. Официальному появлению новых карательных учреждений способствовал декрет Совета Народных Комиссаров от 5 сентября 1918 года.
Большевистская власть приступила к уничтожению своих действительных, а так же потенциальных противников, не смотря на общепринятые процессуальные нормы и правовые гарантии. Теперь человеческая жизнь стала зависеть от «милости» большевистских вождей. Насилие стало универсальным средством достижения намеченных целей. Стремительному росту численности лагерей способствовали также гражданская война и политический террор.
К концу 1921 года на территории СССР функционировало 122 лагеря. Естественно, средств выделяемых на содержание заключенных не хватало. Во многих районах возник вопрос о закрытии лагерей из-за невозможности их обеспечения. В первой половине 20-х годов, из тюрем и лагерей стали выпускать тысячи заключенных. Однако данная политика была малоэффективна, т.к. по прошествию нескольких дней, тюрьмы снова наполнялись новыми заключенными.
В феврале 1922 года образовалось Государственное политическое управление при НКВД, заменившее ВЧК, в 1923 году оно выделилось из Наркомата внутренних дел и перешло в подчинение СНК. Вместе с ГПУ выделилась и обособленная репрессивная система, в которую вошли подведомственные ГПУ внутренние тюрьмы, изоляторы и концентрационные лагеря особого назначения. Деятельность подобной системы основывалась на внутриведомственных актах, она не подчинялась общегосударственному законодательству и была исключена из поля зрения общественности.
Террор большевиков против политических противников имел целью пресечь любые попытки инакомыслия. С каждым днем лагеря росли и набирали мощь. Как ни странно, нормативный акт, регулирующий деятельность данных лагерей, появился лишь к 7-му апреля 1930года, когда СНК СССР принял официальное «Положение об исправительно-трудовых лагерях». Авторитарная власть получила в свои руки «законный» инструмент для политического и экономического воздействия на общество - ГУЛАГ.
Все лагеря находились в ведении ОГПУ, которое осуществляло общее руководство их деятельностью на основе внутриведомственных нормативных актов. ОГПУ имело огромную власть. В его руках были судьбы заключенных, которые, попав в сферу его деятельности, фактически теряли все гражданские права.
Совместно с лагерями ОГПУ в стране функционировала карательная система НКВД РСФСР, куда входили тюрьмы, исправительно-трудовые колонии, пересыльные пункты.
Несколько позже лагерное управление было переименовано в Главное управление исправительно-трудовых лагерей, трудовых поселений и мест заключения НКВД СССР. Этот главк, несмотря на частые изменения названия, сохранял свою первоначальную аббревиатуру - ГУЛАГ.
ГУЛАГ был образован при НКВД по постановлению ЦИК и СНК СССР 5 ноября 1934года и просуществовал до сентября 1953года. Возглавлял Особое совещание сам народный комиссар, в качестве членов выступали ближайшие помощники и заместители. На каждом заседании Особого совещания рассматривалось от 200 до 300 дел, а позже за одно заседание Особое заседание могло осудить 789, 872 , и даже 980 человек.
Первоначально полномочия Особого совещания были несколько ограничены: оно имело право в административном порядке, заключать в исправительно-трудовой лагерь на срок до 5 лет. Но уже к 40-м годам Особое совещание обладало правом не только осуждать на долгосрочное заключение, но и приговаривать к расстрелу.
После террора 1937-1938 годов количество смертных казней резко сократилось. Самым распространенным видом наказания стало заключение в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет. Количество заключенных, направляемых в ГУЛАГ, казалось бесконечным. Официальная статистика гласит, что за 10 дней ноября 1940 года в лагеря и колонии вывезли из тюрем СССР 59493 человека. К началу войны число заключенных в лагерях и колониях составляло около 2,3 миллиона человек.
В 1940 году ГУЛАГ объединял 53 лагеря с тысячами лагерных отделений и пунктов, 425 колоний, 50 колоний для несовершеннолетних, 90 «домов младенца». В состав ГУЛАГа не входили тюрьмы, переполненные вдвое против «штатного» количества мест, а также более 2 тыс. спецкомендатур.
(ГУЛаг) было сформировано в СССР в 1934 году. Этому событию предшествовал всех советских исправительных учреждений из подчинения Наркомата СССР Наркомату внутренних дел.
На первый взгляд, банальное ведомственное переподчинение всех лагерей и на самом деле преследовало далеко идущие планы. Руководство страны намеревалось широко использовать принудительный труд заключенных на стройках народного хозяйства. Необходимо было создать единую четкую систему исправительных учреждений со своими органами хозяйственного управления.
По своей сути ГУЛаг был чем-то вроде огромного строительного синдиката. Синдикат этот объединял множество главков, разделявшихся по территориальному и отраслевому принципу. Главспеццветмет, Средазгидстрой, Северное отделение лагерного железнодорожного строительства…. Эти вполне безобидные названия главков можно перечислять долго. Непосвященному человеку ни за что не догадаться, что за ними кроются десятки концентрационных лагерей с сотнями тысяч заключенных.
Условия в Гулаге не поддаются нормальному человеческому осмыслению. Один лишь факт высокой смертности обитателей лагерей, достигавший в отдельные годы 25-ти процентов, говорит за себя.
По свидетельству бывших, чудом выживших узников Гулага, главной бедой в лагерях являлся голод. Существовали, конечно, утвержденные питания – крайне скудные, но не позволяющие человеку умереть голодной смертью. Но продукты зачатую разворовывались администрацией лагерей.
Другой бедой были болезни. Эпидемии тифа, дизентерии и других заболеваний вспыхивали постоянно, а медикаментов не было. Не было почти и медперсонала. От болезней ежегодно умирали десятки тысяч людей.
Довершали все эти невзгоды холод (лагеря в основном располагались в северных широтах) и тяжелый физический труд.
Эффективность труда и достижения ГУЛага
Эффективность труда заключенных Гулага всегда были крайне низкой. Администрации лагерей предпринимали различные меры для ее повышения. От жестоких наказаний, до поощрительных стимулов. Но ни жестокие пытки и издевательства за невыполнение норм выработки, ни усиленные нормы питания и сокращения сроков заключения за ударный труд почти не помогали. Физически истощенные люди просто не могли эффективно работать. И тем не менее, руками узников было создано многое.
Просуществовав четверть века, Гулаг был расформирован. После себя он оставил много того, чем СССР долгие годы мог гордиться. Ведь официальные историки, к примеру, утверждали, что Комсомольск-на-Амуре построили -добровольцы, а не гулаговского главка Амурстрой. И Беломорско-Балтийский канал – результат доблестного труда простых советских тружеников, а не узников Гулага. Открывшаяся правда ГУЛага многих повергла в ужас.
